Врач повел своего начальника в долгую экскурсию по госпиталю. Уокер с тщательностью человека, имеющего профессиональное отношение к медицине, забрасывал доктора многочисленными вопросами о снабжении, процедурах, инструментах, количестве больных, о том, какого типа раны преобладают и в каких масштабах, какой процент раненых возвращается в строй, и к тому времени, когда они закончили, доктор Джоунс, весь взмокший, обтирал лицо носовым платком. Похоже, он уже не был уверен в том, что ему действительно хотелось, чтобы Уокер проявил интерес к его хозяйству. Однако он держался, когда они прошли в изолятор.

— Да, я понимаю, что у нас здесь меньше москитов, чем в местах ближе к побережью, — говорил доктор Джоунс. — Но это не значит, что есть какая-то связь между этим фактором и желтой лихорадкой. Мы также дальше находимся от вредных болотных испарений, которые, по последним научным теориям, считаются главным источником инфекции…

Покинув окружение Уокера, Грант нашел Элеонору в тот момент, когда она наливала воду из висящего кувшина в стакан для раненого без руки. Другая его рука тоже была повреждена: его револьвер взорвался из-за бракованного патрона.

— Почему ты не сказала мне, что ходишь сюда и рискуешь жизнью? — строго спросил он.

— Если бы я думала, что это для тебя имеет значение, я бы сказала. — Она продолжала внимательно наблюдать за уровнем воды.

С легкостью сильного человека он взял большой сосуд и помог ей.

— Конечно, имеет.

— Спасибо, — произнесла Элеонора, подняв руку и давая понять, что воды хватит. Возвращаясь к его словам, добавила:

— Я польщена.

Они молчали, пока она, поднеся стакан к губам раненого, поила его.

— Надо полагать, ты не собираешься бросать это дело. Я понял это из записки к Уокеру.

— Да, не собираюсь, — ровным голосом ответила Элеонора.

— И не прекратишь, даже если я попрошу об этом?

Она подняла голову.

— Если ты спрашиваешь, потому что действительно заботишься о моей безопасности, я, к сожалению, буду вынуждена тебе отказать. Ну, а вообще-то у тебя нет никакого права чего-то от меня требовать.

Когда смысл сказанного дошел до Гранта, его челюсть напряглась, а глаза потемнели.

— А если я прикажу и позабочусь о выполнении приказа?

— Полковник, неужели вы это сделаете? — спросил человек с соседней койки — безбородый юноша с копной шелковистых пшеничного цвета волос, спадающих поверх повязки на лоб, с легким оттенком южного говора. — Я впервые вчера вечером получил приличный ужин за весь месяц, что торчу здесь. А сегодня утром я почувствовал себя человеком, а не падалью для стервятников. Бог свидетель, я не святой, но должен признаться, что из тех, кого я когда-либо знал, эта леди походит на ангела больше всего. Если вы ее заберете, я думаю, что я и половина других здесь просто сдохнем.

Грант сдвинул брови, окинув оценивающим взглядом молодого человека и других, с интересом смотревших на него с белых взбитых подушек. Он еще не успел ответить, как подошел генерал с шумной свитой. Резкий голос Уокера пронзил тишину:

— Трогательный вклад в наше дело, не так ли, полковник? Великую услугу оказывают нам те, кто возвращает к жизни несчастных жертв этой войны.

Все поняли, на чьей стороне генерал, и у Гранта не было другого выхода, кроме как неохотно согласиться с этим и отступить.

Со знакомой усмешкой Уокер поклонился Элеоноре.

— Американская фаланга в долгу перед вами, мадемуазель, и только время определит, сколь велик этот долг. Я… у меня есть билеты на представление в нашем новом театре, созданном здесь, в Гранаде. Я хочу сказать, что был бы польщен, если бы вы и, конечно, полковник Фаррелл дали согласие быть в этот вечер моими гостями.

Элеонора приняла приглашение с восхищенной улыбкой, давая понять, как велика эта честь. При этом она не осмелилась даже взглянуть в сторону Гранта. Ему вряд ли бы пришло в голову требовать от нее, чтобы она отклонила приглашение, но она не хотела рисковать.

Если генерал Уокер принимал Элеонору в качестве гостьи с удовольствием, Нинья Мария отнеслась к ней иначе. И дала понять это сразу. Едва успев поздороваться, она тут же отвернулась от Элеоноры, взмахнув своими тяжелыми юбками с широкими обручами и едва не опрокинув Элеонору в легком муслиновом платье. В экипаже, в черной карете в викторианском стиле с просевшими от езды по ухабистым дорогам пружинами, обитой внутри элегантной серой тканью, она настояла на том, чтобы Элеонора села против движения между мужчинами, а сама горделиво расположилась в одиночестве на заднем сиденье. С таким же горделивым видом Нинья Мария явилась в театр. Она демонстрировала свое недовольство по поводу посещения театра не по собственному желанию, а по приглашению Элеоноры.

Сидеть рядом с этой никарагуанкой было большим испытанием, поскольку Нинья Мария непрерывно жаловалась в полный голос на неудобное сиденье, на жару, на дешевые костюмы, на утомительность антрактов. Ее мелочные придирки к актерской игре портили удовольствие всем, а особенно любителям театра, и они бросали раздраженные взгляды в ее сторону, но это на нее не действовало. Чтобы отомстить за неуважение к своим друзьям, перед тем как сесть в карету, Элеонора ушла почти на полчаса за кулисы поздравить Мейзи и остальных членов труппы. Такое нарушение субординации, конечно, не могло прийтись по нраву Нинье Марии, но Элеонора заметила, как генерал слегка подмигнул ей уголком серых глаз, когда она вернулась со слегка виноватым видом.

Элеонора продолжала работать в госпитале. Грант намешал ей; насколько было возможно, он старался не обращать на это внимания. Она часто думала, что, тесно прижимаясь к ней, он, наверное, больше думает о том, как бы она не заболела или не похудела, чем о связывающей их страсти.

Они уже не ели вместе в середине дня, а вечером он особо следил, чтобы она хорошо поела, и все время подкладывал кусочки мяса и фрукты в ее тарелку.

В больнице Элеонора ела наспех, и время летело так быстро, что ей казалось, будто она делает слишком мало. Поэтому она с неистовой энергией старалась каждую минуту, каждый час употребить для дела.

Иногда доктора Джоунса вызывали к роженицам. Но обычно акушерки, ревниво охранявшие свои привилегии, неохотно отдавали пациенток в грубые руки мужчины, тем более американца, и порой вызывали врача так поздно, что спасти мать было уже невозможно. Таким образом, Элеоноре пришлось познакомиться с сиротским домом, который содержали сестры прихода Гваделупы.

Из-за отсутствия денег и пренебрежения к правилам гигиены ситуация там была немногим лучше, чем в госпитале. Однако навести порядок в приюте было гораздо труднее. Настоятельница чинила препятствия, усматривая в попытках Элеоноры помочь непрошенное вмешательство. И только очевидный и неизбежный факт, а именно то, что число сирот в ближайшие месяцы обязательно возрастет, поскольку солдаты Уокера находились в Никарагуа уже с мая 1855 года, а в городе Гранаде — с октября, вынудили ее примириться с вмешательством Элеоноры в дела приюта. Иначе и быть не могло, когда молодые здоровые воины встречали горячих женщин этой страны, но не отягощали себя официальными узами. То, что американцы хотели обеспечить своим отпрыскам хоть какую-то помощь, подействовало на настоятельницу. Следующую брешь в этом оплоте религиозности пробила Мейзи. Она проявила такой искренний интерес, так страстно желала помочь уходу за детьми и обнаружила такое большое умение ухаживать за ними, что настоятельница не в силах была отказать актрисе. И какое-то время спустя Элеонора поняла, что она может спокойно оставить приют на попечение Мейзи.